«На записи шуршит пакет с едой. Ни о какой коробке с деньгами речи не идет». Показания Михаила Максименко

Заседание начинается. Судья Олег Музыченко предлагает сторонам обсудить, в закрытом или открытом режиме допрашивать Максименко.

Защита предлагает зачитать письменные показания, которые подготовил подсудимый, в открытом заседании, а сам допрос закрыть, поскольку ответы могут касаться государственной тайны. Никто не возражает, судья соглашается с адвокатом.

Максименко говорит, что он занимает должность руководителя главного управления межведомственного взаимодействия и собственной безопасности СК РФ с 10 февраля 2015 года. Он подчеркивает, что у него не было полномочий по приятию процессуальных решений, ни один следователь ему не подчинялся и не мог получать от него указаний. А значит, говорит подсудимый, он не мог добиться ни возбуждения, ни переквалификации дела в обмен на взятки, в получении которых его обвиняют.

Максименко. Я не обладаю полномочиями по назначению каких-либо сотрудников на должность, привлечению к дисциплинарной ответственности, а тем более увольнению… Такие решения относились исключительно к компетенции председателя СК. Мое подразделение могло проводить служебные проверки в отношении сотрудников, но исключительно по поручению председателя СК и с его ведома. А результаты служебной проверки не носили обязательного характера для председателя СК, то есть он мог с ними не согласиться.

Участие нашего подразделения в назначении сотрудников носило формально-рекомендательный характер с учетом принятия решения председателем СК. Влиять на такие решения я не мог.

Максименко подробно рассказывает о процедуре согласования кандидатур и утверждения в должности, объясняя, что лично он мог повлиять лишь на назначение своих собственных подчиненных.

Максименко. В отношении тех сотрудников, которые, как я в настоящее время знаю из материалов уголовного дела, приняли конкретное решение о возбуждении дела по заявлению [бизнесмена Бадри] Шенгелия, главное управление, которым я руковожу, никогда служебных проверок не проводило. Никакого воздействия в целях принятия данных решений на данных сотрудников, с которыми я даже не был знаком, а также с их руководителями, не оказывалось. И, в отсутствие у меня соответствующих полномочий, я оказать [влияние] не мог.

Назначению на должность [начальника московского главка СК Александра] Дрыманова и [его заместителя Дениса] Никандрова я никогда не способствовал. Такие решения может принимать только президент Российской Федерации по представлению председателя СК. Кроме того, как я уже говорил, должность этих сотрудников выше моей должности, и уже по этой причине я не мог повлиять на их назначение. Вместе с тем, и о том, и о другом я слышал только хорошие отзывы, как о профессионалах своего дела, хороших следователях и, соответственно, относился к ним уважительно.

В этой связи все доводы обвинения о том, что я якобы в силу авторитета занимаемой должности способствовал или мог способствовать принятию вышеуказанных процессуальных решений за взятки, носят надуманный характер и являются ложными.

По эпизоду обвинения в получении взятки от Шенгелия могу сказать, что Шенгелия я знаю примерно с 2007-2008 года. Более точно в настоящее время не помню. Наше знакомство связано исключительно с рабочим моментом. Я обеспечивал безопасность следственной группы, расследовавшей в Санкт-Петербурге уголовное дело о рейдерских захватах, к которым, среди прочего, был причастен [легендарный криминальный авторитет Владимир ]Барсуков-Кумарин. Шенгелия являлся одним из ключевых свидетелей обвинения, сотрудничал со следствием, стоял вопрос обеспечения его безопасности. По этому вопросу я неоднократно взаимодействовал с самим Шенгелия, а также с сотрудниками оперативных служб, обеспечивающих безопасность следователей следственной группы и свидетелей по делу.

У Шенгелия имелся номер моего служебного мобильного телефона, у меня был номер Шенгелия. Мои взаимоотношения с Шенгелией могу охарактеризовать как исключительно рабочие. Общались мы с ним при этом достаточно редко и только по рабочим вопросам. Помимо вопросов обеспечения безопасности, несколько раз Шенгелия сообщал мне сведения о возможных противоправных действиях сотрудников Следственного комитета. Что, естественно, меня интересовало в силу занимаемой должности. Однако такого, чтобы в результате сообщений Шенгелии какой-то сотрудник был уволен или привлечен к ответственности, такого никогда не было.

Каких-либо иных специальных номеров для связи, кроме тех, что фигурируют в материалах уголовного дела, у нас с Шенгелией никогда не было, никаких специальных телефонных аппаратов он мне никогда не передавал, в этом не было никакой необходимости, поскольку я никогда не обсуждал с Шенгелия вопросов совершения противоправных действий. И у меня не было с ним никакой коррупционной связи.

Подтверждением этого является то, что детализацией зафиксированы неоднократные телефонные соединения между мной и Шенгелия по всем известному номеру моего телефона. Чего в случае наличия у нас специальных телефонов для связи не было бы. А кроме того, материалы уголовного дела, в том числе результаты проведенных у меня обысков, не содержат никаких сведений о наличии у меня специальных телефонных аппаратов.

Действительно, в 2014 году, более точно я указать не могу, Шенгелия не помню каким способом, вероятнее всего, в ходе телефонного разговора, рассказал мне, что сотрудники главного управления по Санкт-Петербургу и Ленинградской области незаконно изъяли у него и присвоили дорогостоящие часы. При этом он говорил мне, что эти действия являются давлением на него в отместку за те показания, которые он дает по делу Барсукова. Каких-либо обещаний возбудить уголовное дело в отношении сотрудников Главного управления внутренних дел по Санкт-Петербургу и Ленинградской области я Шенгелия не давал. И дать не мог, поскольку у меня нет таких полномочий. И не мог этому способствовать.

Никаких денег я от Шенгелия за возбуждение уголовного дела не просил и никогда и ни в каком виде с ним подобные вопросы не обсуждал. Я мог дать Шенгелия совет обратиться с официальным заявлением о возбуждении уголовного дела, поскольку для проведения проверки и возбуждения дела необходимо заявление потерпевшего. Но никаких обещаний возбудить дело я ему точно не давал и давать не мог.

Во время обыска в офисе Главного следственного управления Следственного комитета России (ГСУ СКР) по делу Шакро Молодого, 19 июля 2016 года. Фото: Кристина Кормилицына / Коммерсант

Через несколько месяцев после этого, примерно весной 2015-го года, на меня вышли сотрудники группы «Запад» департамента собственной безопасности МВД России, среди которых я помню Федосова, с которым ранее был немного знаком, поскольку он осуществлял оперативное сопровождение дел, связанных с Барсуковым. Как мне кажется, Федосов приезжал в мой рабочий кабинет в городе Москва.

Из его слов следовало, что сотрудники главного управления [СК] по Санкт-Петербургу и Ленинградской области действительно незаконно изъяли у Шенгелия часы, этому имеются доказательства, в том числе результаты оперативно-розыскных мероприятий. Однако проверку сотрудники следственного управления Следственного комитета по Санкт-Петербургу проводят формально, и речь может идти о том, что дело не возбуждают специально, с учетом хороших взаимоотношений между теми, в отношении кого проверка, и теми, кто проводит проверку. О каких доказательствах шла речь, я сейчас не помню. О каком-то фиксировании прослушивания телефонного разговора. Это был один из тысячи разговоров, который я имел по службе, и не имел для меня какого-то серьезного значения, чтобы запомнить все подробности. Никакой заинтересованности в привлечении к уголовной ответственности конкретно сотрудников главного управления внутренних дел по Санкт-Петербургу или подробностей у меня не было. Как и не было каких-либо взаимоотношений с этими людьми, в том числе Полозаевым.

Аналогично могу пояснить в отношении привлечения к дисциплинарной ответственности каких-либо сотрудников следственного управления Следственного комитета Российской Федерации по Санкт-Петербургу, которые проводили проверку по данному материалу. Никакой вражды, споров, конфликтов с руководителем главного следственного управления Следственного комитета Российской Федерации по Санкт-Петербургу [Александром] Клаусом у меня не было. Желания сменить его в должности также не имелось. По вышеуказанному материалу проверки я к Клаусу никогда не обращался, возбудить уголовное дело по факту изъятия часов у Шенгелия не просил.

Могу сказать так — ко мне попал сигнал о возможных противоправных действиях сотрудников Следственного комитета Российской Федерации, и я обязан был отреагировать. Единственной формой реакции на это был доклад председателю Следственного комитета Российской Федерации. Я подготовил такую докладную записку, наверняка не лично, документ писал кто-то другой, а я только подписал. Кто именно готовил [записку], я в настоящее время не помню. Данные о том, что по материалам решения об отказе в возбуждении уголовного дела отменились прокурором, я не вносил и вносить не мог, потому что никогда лично с материалами не знакомился. Такие данные мог внести только исполнитель докладной записки, а, скорее всего, он в этой части ошибся и перепутал, написав, что решения об отказе отменил не руководитель следственного органа, а прокурор. Я подписал докладную записку, не проверив ее.

В любом случае это не было каким-то обманом председателя Следственного комитета Российской Федерации и вообще не могло повлиять на его решение. На решение могли повлиять только данные о наличии возможной коррупционной составляющей в действиях сотрудников Следственного комитета Российской Федерации. Такие данные, как я уже говорил, председатель Следственного комитета, рассмотрев докладную записку, поручил провести служебную проверку в отношении сотрудников управления Следственного комитета по Санкт-Петербургу.

Такие служебные проверки наше подразделение проводило регулярно, это не было чем-то необычным. Проведение служебной проверки я получил управлению [собственной безопасности] под руководством [Александра] Ламонова, которое всегда подобными проверками занималось. При этом какой-либо специальной задачи перед Ламоновым или иными сотрудниками я не ставил. Поручений обязательно выявить что-нибудь противоправное, привлечь кого-то к ответственности, не было. Речь шла только о том, чтобы разобраться в ситуации объективно, понять, была ли у сотрудников Следственного комитета заинтересованность в том, чтобы скрыть факт преступления со стороны должностных лиц управления по Санкт-Петербургу и Ленинградской области. Какого-либо интереса к ходу и результатам данной служебной проверки я не проявлял. Такие ситуации на работе были регулярны: обычная служебная проверка, в которой для меня не было ничего примечательного. Кто конкретно в подразделении Ламонова проводит проверку, я не помню.

Я не придавал этому значения. Я не помню, докладывал ли мне Ламонов о результатах проверки, говорил ли, что исполнитель такого рода состава преступления в действиях сотрудников главного управления [СК] по Санкт-Петербургу и Ленинградской области по материалам не усмотрел. Не исключаю этого, как и не исключаю, что я мог, с учетом того, что мне рассказывал Федосов и Шенгелия, говорить, что в материалах имеются доказательства. Вместе с тем, я этого не помню, поскольку ситуация не была для меня значительной, значимой. Поскольку служебная проверка проводилась примерно летом 2015-го года, в это время я лежал в больнице, и свои обязанности, вероятно, не исполнял вовсе.

Я помню, что по результатам службеной проверки были установлены факты нарушения служебной дисциплины конкретных сотрудников управления по Санкт-Петербургу. Но какой-либо конкретики не помню, не могу указать. В любом случае, я на результат службеной проверки не влиял, также я никаким образом не влиял на передачу материалов проверки в порядке статьи 144, статьи 145 Уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации из следственного управления по Санкт-Петербургу в главное следственное управление Следственного комитета Российской Федерации.

Из материалов дела знаю, что решение было принято председателем Следственного комитета. Я даже не подписывал заключение служебной проверки по этому поводу. Вероятно, моей подписи нет, потому что как раз в этот период я находился в больнице. По чьей инициативе в проект заключения служебной проверки было внесено предложение на имя председателя Следственного комитета о передаче дела в главное следственное упраление я в настоящее время не помню. Не вижу в этом ничего необычного, такое бывало достаточно часто, когда материал, по которому имелось сомнение, для объективности проверки передавался в вышестоящее подразделение. Но могу сказать точно, никакого личного интереса в том, чтобы передать данный материал из одного подразделения в другое, у меня не было.

В дальнейшем судьбой данного материала я не интересовался, возбуждение уголовного дела не лоббировал. На следователя, проводившего проверку, или его руководителя, никоим образом не воздействовал. Копию постановления о возбуждении уголовного дела лично визировать не поручал. Не помню, обсуждал ли я данный материал с (неразборчиво) или нет, полагаю, что специально не обсуждал, но в ходе какого-либо разговора по другому рабочему вопросу данная тема могла затронуться. Еще раз подчеркиваю, что меня эта тема особо не интересовала, я даже не помнил, до ознакомления с материалами настоящего уголовного дела, было ли там возбуждено уголовное дело, отменялось ли постановление о возбуждении. Своим подчиненным я также никогда не поручал специально интересоваться данным материалом, настаивать на возбуждении уголовного дела, получать копию постановления о возбуждении дела.

Не исключаю, что в силу того, что ранее наше подразделение проводило служебную проверку, кто-либо из моих подчиненных в официальном порядке служебной проверки мог запрашивать результаты доследственной проверки, но я этого точно никому не поручал, так как у меня было слишком много дел, чтобы интересоваться каждым материалом.

Никаких взяток от Шенгелия, в том числе в сумме 50 тысяч долларов США я 23 октября 2015 года не получал. Копию постановления о возбуждении уголовного дела я не передавал и вообще не обсуждал вопрос возбуждения уголовного дела. Я в принципе не помню, чтобы с конца 2014-го года он поднимал со мной вопрос изъятия часов или интересовался вопросом проведения по этому поводу проверки. У меня было слишком много других рабочих задач, чтобы отслеживать данную ситуацию.

Обращаю внимание на то, что с момента якобы получения мной взятки от Шенгелия, до момента моего задержания, прошло продолжительное время, однако подобные крупные суммы в валюте или рублям у меня изъяты не были. Обменных операций я не совершал, крупных трат с моей стороны также не было, что еще раз подтверждает, что данные деньги мне никто не передавал. Сам Шенгелия так и не смог предоставить копию постановления, которое я якобы передал, что тоже свидетельствует о том, что я этого не делал.

Встречался ли я с Шенгелия 23 октября 2015 года в Санкт-Петербурге, в настоящее время не помню. Я неоднократно встречался с Шенгелия и дату каждой встречи не запоминал, для меня это была обычная рабочая деятельность. Все встречи были исключительно по рабочей тематике, касались вопросов личной безопасности Шенгелия и предоставления ему информации, связанной с возможными противоправными действиями сотрудников Следственного комитета.

В гостинице Park Inn Пулково мы с Шенгелия встречались несколько раз. Я так понял, что он там вообще регулярно встречался с разными людьми. Это место для встречи было удобным, поскольку оно находилось недалеко от аэропорта, через который я летал в Москву, то есть по дороге. При этом все наши встречи в этой гостинице проходили исключительно на виду, в общем холле, в присутствии большого количества людей. Там же, в общем холле, установлены камеры видеонаблюдения. В этой связи абсолютно исключается, что на виду у всех, под запись, Шенгелия передавал мне какие-либо суммы или портфель с деньгами. Никакого доступа к подсобным или иным закрытым для гостей помещений в этой гостинице у меня нет. Никого из сотрудников этой гостиницы я не знаю. Я не мог бы попасть ни в какие подсобные или закрытые помещения. Каких-либо знакомых, которые бы могли провести меня в такие помещения и организовали бы для меня там встречу с людьми, у меня также нет. Насколько я помню, одна из встреч Шенгелии в этой гостинице должна была присутствовать <нрзб>, с которой мы ездили в командировку по одному из рабочих вопросов в город Санкт-Петербург. Обсуждался ли на встрече вопрос часов - не помню, скорее всего нет.

Park Inn Пулково. Фото: Светлана Холявчук / Интерпресс / ТАСС

Также обращаю внимание на то, что 23 октября 2015 года, как я сейчас посмотрел по календарю, это пятница. В вечернее время по пятницам в Санкт-Петербурге серьезные пробки. Доехать за полчаса от Невского проспекта до площади Победы даже когда дороги свободны, физически невозможно. Тем более за тот же период времени в пятницу вечером съездить туда и обратно.

По эпизоду якобы получения взятки от [заключившего сделку со следствием и освобожденного от уголовной ответственности в обмен на показания бизнесмена Олега] Шейхаметова могу показать, что с Шейхаметовым я не знаком вовсе, никогда от него, в том числе от каких-то посредников, в том числе Ламонова, деньги не получал. По ситуации, связанной с конфликтом на Рочдельской в городе Москве, в ходе которого было убито несколько человек, я узнал примерно в конце 2014-го... в 2015 году из средств массовой информации. Точную дату не помню. Эта ситуация активно обсуждалась в средствах массовой информации, а также привлекала внимание очень многих сотрудников Следственного комитета РФ, поскольку происшествие было громким. Я сам смотрел видео происшествия, из которого было четко видно, что мужчина по фамилии Буданцев, как я в дальнейшем узнал, бывший сотрудник Федеральной службы безопасности России, направленно убивает нескольких человек.

Естественно, это происшествие обратило на себя внимание. Дело расследовало одно из подразделений Главного следственного управления Следственного комитета Российской Федерации по городу Москве. И в прессе было написано, что одни из участников перестрелки содержались под стражей, а [Эдуард] Буданцев, являясь адвокатом, и в силу этого, возможно, знакомый по работе с сотрудниками Главного следственного управления Следственного комитета Российской Федерации по городу Москве, застреливший людей, оказался под домашним арестом. Это вызвало у меня вопросы и сомнения относительно возможного наличия в действиях следователя заинтересованности. В этой связи я в устном порядке поинтересовался тем, что происходило, у руководителя Главного следственного управления Следственного комитета Российской Федерации по городу Москве Дрыманова, который заезжал в наше подразделение по какому-то рабочему вопросу. Возможно, при разговоре присутствовал мой заместитель Ламонов. Дрыманов рассказал мне, что расследование дела ведется объективно, однако излишнюю заинтересованность в судьбе Буданцева проявляют сотрудники управления «М», которые настаивают на том, что в его действиях нет никакого преступления. Мне это показалось странным, поскольку я сам для себя по результатам просмотра видеозаписи сделал вывод, что Буданцев умышленно убил несколько человек, фактически добивая их выстрелами.

В дальнейшем, когда в ходе поздравления с днем сотрудника ФСБ России вручал памятные медали руководителям управления «М» Тухачеву Алексею Борисовичу, Лопатову Сергею Сергеевичу, я сам поднял вопрос, поскольку он меня заинтересовал. На что Тухачев изложил мне свое мнение о том, что в действиях Буданцева состава преступления нет. А я высказал свое мнение, что Буданцев убийца и для меня лично странно, почему он не содержится под стражей. Также я для себя сделал вывод, что Буданцев представлял какой-то интерес для сотрудников управления «М» ФСБ России. Вместе с тем наш данный разговор не имел никакого значения для судьбы дела, поскольку я не принимал никаких процессуальных решений и не мог давать по этому поводу никаких указаний. Кроме того, я считал, что Дрыманов и все его подчиненные являются высоко профессиональными следователями и сами разберутся в деле без каких-либо моих советов.

После этого я судьбой данного дела и развитием ситуации по нему особенно не интересовался. Хотя оно с учетом вызванного происшествием резонанса широко освещалось в средствах массовой информации и обсуждалось моими коллегами, и я не мог не слышать об этом деле. Однако такого, чтобы я влиял на какие-то решения по делу, был заинтересован в передаче дела от одного следователя другому или [из] одного подразделения в другое, вообще не было. Учитывая, что дело было громкое, его обсуждали все.

Примерно в апреле 2016 года, точную дату уже не помню, мой заместитель Ламонов сказал мне, что к нему обращались какие-то люди по вопросу смягчения ответственности по уголовному делу в отношении Кочуйкова и [другого участника перестрелки на Рочдельской Эдуарда] Романова. Он просил меня узнать у Никандрова и Дрыманова, какова будет судьба данного дела. Такого вопроса, что за это Ламонову обещаны конкретные денежные вознаграждения или, тем более, что он мне передаст какие-либо вознаграждения, между нами не поднималось. Он просто сказал, что какие-то его знакомые интересуются ситуацией, не конкретизируя, что за знакомые. Я сразу сказал Ламонову, что ни у кого ничего выяснять не буду. Поскольку в этой ситуации имеется пристальный интерес управления «М» ФСБ России, а повлиять на данный вопрос смещения ответственности я не могу, поскольку у меня нет таких полномочий. А спрашивать Никандрова и Дрыманова тоже не буду, поскольку не вижу в этом никакого смысла.

Самому Ламонову я тоже порекомендовал данной ситуацией не интересоваться вовсе с учетом возможного пересечения интересов с ФСБ России. Этот разговор был либо в моем кабинете, либо в служебной квартире. Обращаю внимание на то, что, как я сейчас знаю из материалов дела, в тот момент квартира и кабинет уже прослушивались, однако данный разговор в материалах дела не представлен, как и иные многочисленные мои разговоры. О вопросе Ламонова я никому не докладывал, поскольку не усмотрел в этих словах ничего противоправного и ни о каких коррупционных предложениях, в которых бы фигурировали денежные суммы, речи не шло. Сами слова об обращении знакомых не являются свидетельством коррупционной деятельности.

В дальнейшем, уже в мае 2016 года, дату не помню, Ламонов в ходе разговора, который состоялся у меня дома или в кабинете, когда мы оба находились в состоянии алкогольного опьянения, сказал, что он якобы уже получил от каких-то знакомых 500 тысяч за смягчение участи обвиняемых по уголовному делу в отношении Кочуйкова и Романова. Конкретику, в том числе дату и механизм получения, а также лиц, которые передали деньги, он мне не сказал, но сказал, что эти деньги у него лежат в сейфе. Валюту, в которой получил деньги, он не сказал, но я лично для себя сделал вывод, что речь идет о рублях.

В ходе разговора Ламонов как бы делился со мной этой информацией, предложения передать мне часть этих денег не делал, а я ему на это согласие, естественно, не давал. Я сделал для себя вывод, что это, скорее всего, какая-то провокация или провокация со стороны Ламонова Александра Николаевича, поэтому сразу вообще никак не отреагировал, решив, что мне надо подумать, как поступить с данной информацией. Вообще я сам как сотрудник управления собственной безопасности достаточно часто забрасывал своим коллегам различного рода дезинформацию, проверяя, как они на это отреагируют, и пытаясь выявить тем самым факты коррупции в рядах сотрудников.

На следующий день или через день, обдумав слова Ламонова, я решил не докладывать своему руководителю об этом официально, поскольку предполагал возможную умышленную дезинформацию со стороны Ламонова Александра Николаевича. Если бы я в официальном порядке стал выяснять и это бы не подтвердилось, это сразу бы опорочило меня в глазах всех сотрудников. С другой стороны я относился к Ламонову по-товарищески и в принципе не желал ему зла или каких-либо неприятностей, поэтому я решил поговорить с ним по этому поводу, дав совет срочно вернуть деньги, если он в принципе такие получал, тем, у кого он их получил, под угрозой официального раскрытия данного факта с моей стороны.

У нас с Ламоновым состоялся разговор либо у меня дома, либо в моем кабинете, в котором я прямо потребовал от него вернуть деньги, которые якобы он получил, тем людям, которые ему эти деньги дали. Извиниться перед ними, пояснить, что он Ламонов, никак повлиять на ситуацию не может, потому что никакие процессуальные решения по делам не входят в его полномочия. При этом я сказал ему, что если он не вернет денег, я буду вынужден доложить председателю Следственного комитета, и его, Ламонова, наверняка в лучшем случае уволят. Ламонов согласился с моими доводами и сказал, что деньги завтра же вернет. При этом Ламонов вскользь упомянул в этом разговоре, что одним из людей, которые имеют отношение к передаче денег, может являться его знакомый [замглавы УСБ СК Денис] Богородецкий. При этом он конкретную роль Богородецкого в данной ситуации мне не рассказывал. Однако, с каких-то его слов, я сделал вывод, что Богородецкий может иметь к этому некое отношение.

Я на тот момент был немного знаком с Богородецким, у которого, как я слышал от Ламонова, были с последним товарищеские отношения, которые Ламонов характеризовал положительно. Кроме того, в тот период времени как раз номинировался на должность заместителя Ламонов.

Еще через несколько дней Ламонов опять же либо у меня в кабинете, либо у меня дома сказал мне, что деньги он вернул. При этом от кого он получал эти деньги, он не сказал. Единственное, с его слов, я сделал для себя вывод, что эти люди как-то связаны с криминальным миром. И это еще раз убедило меня в правильности моих рекомендаций Ламонову. Об указанной ситуации я никому не докладывал в официальном порядке, поскольку мне было жалко Ламонова. Кроме того, я не был до конца уверен, что это была не провокация с его стороны, и что он действительно получал какие-либо деньги. Также отмечаю, что Ламонов говорил мне, что скоро это дело передадут в следственное подразделение МВД, однако данного разговора в материалах настоящего уголовного дела не было, хотя он был либо у меня в кабинете, либо в квартире.

Вместе с тем, насколько я помню, в процессе распития спиртных напитков я говорил Никандрову о том, что у меня есть информация, что Ламонов получил деньги за решение вопроса по уголовному делу которое находится в производстве ГСУ СК по Москве. Называл ли я ему сумму полученных Ламоновым денег, я не помню. Я говорил это Никандрову, прежде всего, для проверки слов Ламонова, а также для получения информации о возможных коррупционных действиях со стороны Никандрова или иных сотрудников ГСУ СК по Москве. Однако в ходе разговора с Никандровым я для себя никакой информации не получил и сделал вывод, что последний ничего о действиях Ламонова не знает и не имеет к ним отношения. В таких же целях я мог говорить моим подчиненным, моим различным собеседникам информацию о фактах коррупции в управлении СК по ЦАО со стороны Крамаренко — например, о том, что у него в собственности очень много недвижимости, или что он получил какие-то деньги в связи с указанным уголовным делом, хотя в реальности таких сведений не было. Тем самым я проверял и собеседников, и самого Крамаренко.

В мае 2016 года Ламонов со мной точно встречался, о чем мне сейчас подробно рассказывал. Вместе с тем, ни 18 мая 2016 года, ни в другие дни, он мне никогда домой никакие коробки из-под обуви, в которых бы находилось 400 тысяч долларов, не приносил, мне такие деньги не передавал, подобных договоренностей у нас никогда не было. Я помню, что, когда он приходил ко мне домой, то приносил пакеты с продуктами и алкоголем, который мы употребляли совместно с ним. Никаких денег он никогда не приносил. 400 тысяч долларов США — это для меня огромная сумма, я таких денег никогда в руках не держал, и не представляю, что такими суммами можно распоряжаться. Обращаю внимание на то, что ни такая, ни значительно меньшая сумма у меня не изъята. С момента якобы получения денег никаких обменных операций я не проводил, крупных трат не делал. То есть не мог сохранить эти деньги физически, что свидетельствует о том, что взятки не было.

Александр Ламонов. Фото: Ирина Бужор/ Коммерсант

Имел ли место тот разговор с Ламоновым, который имеется в материалах дела от 18 мая 2016 года, я пояснить не могу, так как не помню. Прошло много времени, даты я не фиксировал, разговор не представлял для меня особой важности. С учетом изложенного, с учетом сведений о моих входящих и исходящих соединениях из материалов дела, у меня есть обоснованные сомнения насчет даты разговора. Вместе с тем, обращаю внимание на то, что из записи, прослушанной мной, очевидно, что ни я, ни Ламонов о деньгах не говорим, и там четко слышно, что Ламонов приносит мне продукты питания — шуршит пакет с едой. Ни о какой коробке с деньгами речи не идет. Что касается упоминания того, чтобы я не выбросил чего-то вместе с мусором, то в данном случае наверняка речь шла о служебных документах, которые Ламонов принес мне на подпись и положил рядом с продуктами на столе. Такое было неоднократно, потому что в то время я довольно часто находился после больницы дома — отлеживался.

Встречался ли я 19 мая 2016 года у себя дома с Богородецким я пояснить не могу, поскольку даты не запоминал. С учетом изученных мною сведений о моих входящих и исходящих соединениях у меня есть основания сомневаться относительно даты разговора. Однако совершенно точно я с ним встречался уже после разговора с Ламоновым, в ходе которого последний мне сообщил, что полученные им деньги он возвратил. Я попросил Ламонова, чтобы Богородецкий приехал срочно ко мне в кабинет или на работу. При этом я преследовал цель проверить информацию о том, вернул ли Ламонов якобы полученные им денежные средства, и имеет ли к этому отношение Богородецкий. Я говорил ему заранее о якобы имевшем место помещении денег в СУ СК по ЦАО, хотя никаких сведений у меня по этому поводу не было, я их придумал. Я также выдумал факт участия в этом человека по имени Дмитрий. Этот человек был мною придуман; тот факт, что его имя совпадает с именем [объявленного в розыск предпринимателя] Смычковского — не более, чем совпадение.

Богородецкого я проверял на возможность совместного с Ламоновым получения денег и просил сделать так, чтобы обвиняемые по делу Кочуйкова и Романова признали свою вину. Я хотел получить информацию о том, имеет ли Богородецкий какой-либо контакт с этими обвиняемыми или их представителями, получал ли он от них деньги. Из общения с Богородецким я сделал для себя вывод, что какой-то контакт с этими людьми или с их представителями у него был, однако ничего именно о получении денег и их возврате он мне не сообщил. Соответственно, я счел для себя слова Ламонова о том, что он вернул деньги, правдой, поскольку никаких конкретных фактов выявлено не было, не было никаких договоренностей по поводу коррупционного принятия решений по делу Кочуйкова и Романова между Дрымановым, Романовым, Смычковским и Никандровым. Ничего о противоправных действиях с их стороны я не знал. Я не мог вступить с ними в какие-либо договоренности, потому что у меня не было возможности влиять на процессуальные решения из-за отсутствия таких полномочий. Ни с какими просьбами по делу я к ним не обращался; с указанными сотрудниками у меня были рабочие отношения. При этом с Дрымановым и Никандровым у меня были отношения, которые я могу охарактеризовать как товарищеские, с Крамаренко — просто рабочие. Негатива также не было.

Товарищеские отношения были у меня и со Смычковским. Никакой коррупционной составляющей в наших отношениях не было. Мы познакомились три-четыре года назад через общих знакомых. Он занимался крупным бизнесом и обладал обширным кругом знакомств во властных структурах, в том числе в правоохранительных органах. При этом его круг знакомств был выше моего — он дружил на очень высоком уровне.

Периодически мы со Смычковским встречались, он в ходе разговора представлял мне информацию о возможных кадровых передвижениях в правоохранительных органах. Также у меня был интерес получать от него возможные сведения о противоправных действиях сотрудников СК, поскольку он мог быть об этом осведомлен. События на Родчельской улице мы обсуждали несколько раз, никаких разговоров о вознаграждении применительно данному к делу не было.

Я спрашивал у него, кто из сотрудников правоохранительных органов проявляет интерес к ситуации; такие вопросы я задавал с учетом того, что мне рассказывал Ламонов. Однако Смычковский говорил, что ничего о коррупционных действиях сотрудников СК не знает, однако слышал об интересе в пользу Буданцева со стороны сотрудников управления «М» ФСБ России. При этом никакой конкретики — кто из сотрудников ФСБ получил деньги за действия за Буданцева — у Смычковского не было.

Также хочу пояснить, что примерно за день до моего задержания мне позвонил Смычковский и сказал, что ему из каких-то своих источников стало известно, что в отношении сотрудников СК готовится провокация с целью дискредитации ведомства в целом. На эту провокацию выделили средства в размере 3 млн долларов; к получению этих денег и организации провокации могут быть причастны сотрудники управления «М» ФСБ России. Данную информацию я записал на листок бумаги и намеревался доложить председателю СК, однако так и не успел, поскольку был задержан. Записка с указанной информацией была у меня изъята в ходе обыска; к информации, которую мне озвучил Смычковский я отнесся серьезно, поскольку в последнем разговоре он рассказывал о своих многочисленных контактах в правоохранительных органах.

С Шейхаметовым, Калашовым, Кочуйковым я не знаком, никогда не общался, никаких денег от них не получал, в их интересах никогда не действовал. О существовании Суржикова я, возможно, и знал, потому что в какой-то период времени он трудоустраивался в руководимое мной отделение. Вместе с тем, я не помню, чтобы Суржиков когда-либо со мной общался. Могу сказать точно, что вопросы передачи денег мы не обсуждали, о возможно криминальной деятельности этих лиц я не знал и не имел никакой об этом информации. Возможно, я когда-то слышал из СМИ, что Калашов является так называемым криминальным авторитетом и «вором в законе», но это меня не интересовало, я не проверял эту информацию и не должен был.