Охран Памук. Нобелевский лауреат — о нападении на Салмана Рушди, природе ненависти и жизни с телохранителями

Если я рассказывал друзьям, что собираюсь написать небольшую статью о нападении на Салмана Рушди, они говорили: будь осторожен. Даже несмотря на то, что уже больше 15 лет у меня есть телохранители, которых приставили ко мне турецкие власти. И у моих друзей есть все основания для тревоги.

Мне было очень тяжело наблюдать за тем, как люди в Иране и других мусульманских странах одобряют нападение на Рушди. Несколько человек рассказали Associated Press, как приятно им было узнать, что автор «Сатанинских стихов» пострадал. Некоторые переживали, что это может пагубно отразиться на отношениях Ирана с миром. Не хотелось бы делать далекоидущих выводов на основании комментариев в соцсетях, но если посмотреть на самые популярные платформы в Турции, где я живу, видно: очень многие считают, что нельзя ставить знак равенства между свободой самовыражения и свободой обижать или оскорблять других. Они уверены, что писатель давно напрашивался, и были бы вполне рады его смерти.

Те, кто осудил нападение в газетах — большинство которых находится под контролем государства, — говорили не о свободе слова, а о том, что все это провокация Запада, возможно, даже самой Америки, а цель — выставить в дурном свете мусульманские страны и ислам. Даже среди моих знакомых турецких писателей и интеллектуалов, искренних приверженцев свободы слова, почти никто не пытался протестовать или даже просто привлекать внимание к происшедшему.

Я много раз и подолгу беседовал с писателями, которым угрожают «исламисты» или «исламские экстремисты», а также с публицистами и журналистами, которые по самым разным причинам оказались в опасном положении в Египте и Турции. Сам я чаще всего получаю угрозы не от исламских экстремистов, а от националистов, которые считают, что мои взгляды на геноцид армян порочат турецкую историю. Впрочем, две эти группы не так далеки друг от друга, и в Турции сейчас правит исламско-националистическая коалиция.

Жить под постоянным наблюдением, пусть и ради защиты — тяжелое, удушающее испытание. Вы никогда не сможете полностью насладиться тем, что о вас забыли. Число моих охранников меняется с течением времени и зависит от того, где я нахожусь. Если телохранители работают хорошо, они не могут быть незаметными; напротив, они должны сделать так, чтобы их присутствие было ощутимо и один их вид отпугивал потенциальных врагов. В таких условиях писатель может очень быстро оказаться оторван от «нормальной» повседневности, а значит, и от самого естественного источника вдохновения. Бывали случаи — по крайней мере до того, как в середине 2000-х меня обвинили в оскорблении власти и на меня посыпались угрозы, — когда я отказывался от охраны, чтобы не нарушать естественное течение своей жизни. Бывали и случаи, когда я чувствовал, что за моим домом и работой наблюдают полицейские в штатском. И хотя никто не спрашивал моего разрешения, я не возражал. Вскоре у меня было столько телохранителей, что стало тяжело сидеть в кафе и писать или даже бесцельно бродить по Стамбулу.

Конечно, когда ты знаешь, что тебя охраняют, то чувствуешь себя гораздо увереннее. Защита от физических и словесных нападок дает некоторое ощущение спокойствия. И я полностью отдаю себе отчет в том, что именно благодаря моим телохранителям я мог, собирая материал для романа «Мои странные мысли», спокойно гулять по ночам и фотографировать в отдаленных, мрачных стамбульских районах, где находиться довольно опасно, даже если ты не писатель, известный своими громкими заявлениями.

Сложности жизни под государственной охраной усугубляются огромным количеством бюрократических правил и требований. Их так много, что защита становится обязанностью и обузой не только для самих телохранителей, но и для писателя, которого они охраняют. Допустим, мне нужно пойти на рабочую встречу или навестить кого-то из родственников. Если я понимаю, что маршрут и средства передвижения достаточно безопасны и я бы предпочел поехать в одиночку, мне нужно написать специальное заявление, в котором я отказываюсь от сопровождения. И совсем другой набор документов мне нужно заполнить, если охранникам нужно отправиться со мной из Стамбула в какой-нибудь другой город Турции.

Все эти бюрократические препоны и постоянное присутствие телохранителей утомляют настолько, что человек, живущий под охраной, лишается «частной жизни» — он все время чувствует слежку. Иногда я даже задумывался: а не становятся ли некоторые писатели мишенью ровно потому, что находятся под защитой? Если вас идентифицируют как потенциальную мишень, то именно так вас начинают воспринимать даже совершенно не заинтересованные в вас люди — для них вы становитесь неким странным и непонятным существом.

Охрана служит писателю постоянным напоминанием, что он стал объектом ненависти определенной националистической, политической или религиозной группировки, и он жаждет бежать от этой реальной или воображаемой ненависти. Я знаю по собственному опыту: после первых, самых опасных лет ты начинаешь думать, что «самое страшное позади», телохранители больше не нужны и можно вернуться к старой, прекрасной, «обычной» жизни. К сожалению, чаще всего это не так. И университеты, фонды и города, которые приглашают на выступление находящегося под угрозой писателя, должны обеспечить его безопасность — вне зависимости от того, что думает о своем положении он сам.

Жизнь под охраной часто заставляет меня думать о людях, которые посылают угрозы. Они и правда собирались меня убить? Они до сих пор помнят свои слова или уже забыли обо мне? А если я о них забуду или оставлю угрозы без ответа, это поможет? Такие вопросы я часто задавал себе и своим близким.

Когда же на писателя нападают физически, все сразу начинают рассуждать о том, что надо отвечать словами на слова, книгами — на книги. Идея не нова, но насколько она справедлива? Люди, которые спускают курок или бьют ножом, почти не читают книг. А если бы читали больше или могли сами написать книгу, то не пришли бы к насилию? Были бы они вообще на него способны?

У нас есть привилегия — свобода слова, и использовать ее мы должны для того, чтобы открыто говорить о роли классовых и культурных различий в обществе. Экстремистами становятся те, кто чувствует, что к ним относятся как к людям второго или третьего сорта, никто их не замечает, не представляет их интересов и в грош не ставит их жизни. (24-летний мужчина, напавший на Салмана Рушди, работал продавцом в магазине низких цен.) Говорю это как писатель: попытаться понять человека — совсем не то же самое, что простить его или оправдать ужасные преступления.

Если мы будем держать в голове, что за угрозами стоят классовые культурные различия и националистический ресентимент, наша приверженность свободе слова только укрепится. Зачастую эти различия становятся табу: никто не хочет о них слышать и не решается говорить. Боясь обвинений в оправдании насилия, СМИ почти не рассказывают о нищете, необразованности и бедственном положении нападающего, и в результате получается, что его цель — сама литература и ценности, которые она несет. Если мы хотим, чтобы принципы свободы самовыражения процветали в обществе, недостаточно отваги таких писателей, как Салман Рушди, — нам нужно самим набраться храбрости и подумать об истоках обращенной к ним ненависти.

Автор: Орхан Памук

Оригинал: Where the Hatred Comes From, The Atlantic, September 9, 2022

Перевод: Д. Г.