«Я был из тех, кому постоянно задерживали выдачу риса». Рассказ беженца из Северной Кореи
Иллюстрация: Аня Леонова / Медиазона
В ноябре прошлого года Россию покинул Ким — беженец из Северной Кореи, которому более четырех лет помогали сотрудники Комитета «Гражданское содействие». Убежище ему предоставила третья страна: после того, как Россия подписала с КНДР договор о выдаче перебежчиков, в Москве Ким не мог чувствовать себя в безопасности. «Медиазона» публикует его короткий монолог об устройстве северокорейского социума и государства — свидетельство тем более ценное, что рассказчик смотрел на них глазами ребенка.
Рис с луком. Сын рыбака
В раннем детстве меня окружали любовь, доброта и тепло. У нас было лучше, чем во многих других домах, семьях. Мне повезло: мои родители дали мне хорошее начальное образование, и у нас были какие-то вещи, которых не было у других. Нас было восемь: мой брат, я и шесть сестер. Я был младшим ребенком в семье.
Я вырос в небольшой деревушке у моря в окрестностях города Синыйджу. У отца был рыболовный корабль, а мать была домохозяйкой. Конечно, в детстве мне казалось, что корабль принадлежит отцу, но он был государственным — как и все, что нас окружало.
Работа была у всех, потому что социализм. Но магазины почти не работали: не было продуктов. Не было даже туалетной бумаги, только можно было иногда купить фрукты и овощи, выращенные на полях — один раз в день их привозили и распределяли по семьям. Репчатый лук, зеленый лук, китайская капуста и все, что нужно для кимчи. То же было и с рисом. Потом перестали привозить: сама семья должна была приехать на поле и получить свою порцию капусты. Рыбу же папа куда-то сдавал, мы ее никогда не ели: это считалось государственной кражей, если кто-то из рыболовов забирал госимущество.
После распределения, если ты занимаешь чиновничий пост, ты мог позволить себе порцию рыбы. Но мой отец был простым работником, поэтому ему не полагалось ничего.
Размер порции напрямую зависел от того, кто где работал. Если человек работал на земле — одно, если на корабле — побольше, домохозяйкам полагался вообще мизер. Иногда мы могли поменять продуктовые карточки на рис, например, на «рыбные карточки», но это почти никогда не удавалось, даже риса не хватало.
В мои 10 лет от опухоли желудка умерла мама. Потом, когда мне было 12, нас покинул отец — у него было что-то вроде «заворота кишок», что-то такое. Мои родители были молоды, им было лет по 45, мама была на три года моложе отца.
С моей детской позиции казалось, что нам стало трудно жить только потому, что погибли родители: я не понимал, что наши старшие братья и сестры тоже стараются прокормить младших, но ничего не выходит. Некоторые мои сестры тогда уже вышли замуж и были вынуждены заботиться о своих детях.
Рис со жмыхом. Сирота
Меня отдали другим людям, другой семье. Мне было 14, когда у меня появились новые братья, сестры и родители. Отец семьи был сантехником, мама — домохозяйка. Теперь у меня было трое братьев и четверо сестер, и только двое детей были родными. Работа отца была простой, воровство наказывалось строго, и получить поощрение от государства он мог только одним способом — приютив чужих детей.
Так мы получили новое жилье. Дом, в котором мы жили, был плохим, он был построен японцами, и построен плохо. Единственное, чем отличалась наша новая квартира, – большими комнатами и кухней. Ее дали не бесплатно: отец потратил деньги, чтобы ее получить. Но никто не спрашивал, откуда средства, потому что он взял еще двоих сирот, нас с сестрой, и мог претендовать на жилье побольше.
Положение моего нового отца было намного выше, чем положение моей родной семьи. Он не был военным, но как-то был с ними или с полицией связан по работе. Не сказать, что продуктов было вдоволь, позволяли себе немногое, но было что-то поесть. Приемным детям, конечно, доставалось меньше, но это ведь всегда так, правда? Своим — что получше, у всех же так бывает.
Я не знаю, как тогда жили другие. Я знаю, что дети, если лишались родителей, они оставались на улице. И у них была одна судьба: умереть, просто это было дело времени. Много было смертей, все голодали, некому было позаботиться об этих бездомных детях. Пару раз приемные родители приводили детей с улиц: помню, привели мальчика — кожа да кости, без одежды, весь во вшах. Но эти дети не задерживались, потому что родители не могли их прокормить, несколько дней они у нас жили, кушали, и через три-четыре дня родители их отправили куда-то.
Мы тогда кушали злаковый жмых, отходы от еды из тюрем. Мы были довольны. Были люди, которые даже этого не могли себе позволить. Просто недалеко были поля, где выращивали злаки для заключенных и надзирателей, и отец приносил отходы, которые оставались после сбора урожая. Дома было просто: кто успел, тот и поел.
Два с половиной года я прожил с ними. Сложнее стало, когда стали задерживать выдачу риса. Уже давно родители приходили каждый месяц не за зарплатой, а за рисом. Начались задержки: сначала на месяц, потом на два. Еды не хватало, поэтому меня решили отправить в техникум.
Вообще единственное, что я помню с тех времен — это постоянное чувство голода, и то, что хочется играть и не хочется учиться в школе. Все, как у обычного ребенка. То же самое было и в техникуме. Тогда многие родители отправляли своих детей кто куда — в армию, в институты, в техникумы — чтобы избавиться от голодных ртов. Ну и там кое-как кормили.
Без риса. Китай. Лагерь
Родственников я почти сразу растерял, но выбора не было, не было средств общения. Учился я плохо. Меня определили в военное подразделение техникума, чтобы я потом мог пойти на госслужбу. Это был последний вклад приемного отца в мое будущее, все, что новая семья могла для меня сделать. «Больше не приходи ко мне, разбирайся сам. Даже если ты придешь, я не смогу тебя накормить», — это последнее, что я услышал от приемного отца. Больше я его никогда не видел.
Когда эта семья меня приютила, я считал, что он до конца должен быть за меня в ответе. Но отец решил, что поддержит меня до какого-то возраста, а дальше я буду сам. Отношения были сложные: мы, дети, все время требовали от него еды. Сейчас я понимаю, что он делал все возможное, работал допоздна, добывал этот жмых. А потом ему все надоело.
Так получилось, что в какой-то момент закрылся и техникум. Они сказали ученикам: все, мы больше не можем вас содержать. Я оказался на улице. У меня было два варианта: либо выжить, либо умереть. И я решил выжить.
Мог ли я найти работу? Ну, я же сказал, что решил выжить. Система была устроена по-другому: нельзя было просто «найти» работу, решение принимало государство. И оно мне ничем не могло помочь, никто не готов был брать меня на работу. Я был из тех, кому постоянно задерживали выдачу риса. Да и те, кто работал, страдали не меньше. Рис был равносилен золоту, у кого был рис — того и считали богачом.
Единственное, что я знал про Китай — что я не умру с голоду, живя в Китае. Те, кто имел отношения с китайцами, у них были какие-то деньги. Я знал, что это страна, в которой много риса, и нет людей, которые умирают на дороге. И я пошел туда пешком. Но я не хотел бы об этом рассказывать.
В Китае я встретил много разных людей. Не смог поладить с южными корейцами: отношения для них складываются на основе взаимовыгоды, это капиталистические отношения. Это тяжело для меня. Мне кажется, даже китайцы больше ценят бескорыстную дружбу: многие так же, как и я, приезжали в большие города, как-то выживали там, помогали друг другу.
Спустя восемь лет меня все же поймали и выдали в Корею. Меня посадили. За что? За то, что предал страну. Но я не сделал ничего. Просто я хотел выжить, я хотел есть, я хотел жить. С позиции ребенка я считал, что просто хочу выжить, а с позиции государства я поступил, как враг и предатель.
Жизнь, моя самая большая ошибка
Так получилось, что я сбежал и оказался в России. Не знаю, кто здесь прав, кто виноват, но это был единственный способ остаться в живых для меня. Я [бежал] не от скучной жизни, а просто хотел жить. Ну, так получилось, что я оказался здесь. Я жил здесь неплохо: обычные человеческие отношения, обычные гуманные правила. В принципе, если бы я знал русский язык в совершенстве, мне бы, конечно, было проще. Но получилось, что я просто жил здесь настолько, насколько мне позволило мое знание русского.
Я очень благодарен Елене Юрьевне Буртиной из «Гражданского содействия», моему адвокату Розе Магомедовой, всем сотрудникам, они многое для меня сделали. Теперь я ничего не боюсь, я прожил разные жизни в разных странах, прошел через разные опасности. Я просто хочу жить в достатке. Я бы хотел выучиться на врача или на пилота, приобрести определенную профессию, которая позволила бы мне достойно жить.
Хотел бы я завести собственную семью? После того, как я добьюсь успеха — возможно, это будет в преклонном возрасте — тогда я подумаю об этом. Не знаю, кто меня дождется: наверное, я буду стареньким дедушкой.
Когда-нибудь я хочу вернуться, я хочу поблагодарить родных, увидеть братьев и сестер. Много плохого есть в моей стране, но не все. Люди. Люди, не помешанные на деньгах, которые стараются видеть ценности не только в деньгах или зарабатывании денег, очень гостеприимные люди. В Китае меня не приняли, не встретили, как гостя. Северокорейцы всегда рады гостям, в Северной Корее всегда готовы поделиться с ближним. Много плохого, но люди не лишены каких-то маленьких радостей. Законы Северной Кореи направлены на то, чтобы что-то досталось и людям из низших слоев. И они направлены на то, чтобы прокормить всю страну в целом, чтобы те, кто находились наверху, не забирали все. Государство заботится не только о том, чтобы в стране было людям что поесть, но и те, кто зарабатывал, чтобы делились. Это и есть распределение. Я не хочу ругать свою страну, я не имею права ее ругать.
Если про самую большую ошибку говорить в жизни, может, это то, что я родился? Я даже не знаю.
Редакция благодарит советника Комитета «Гражданское содействие» по миграционным вопросам Наталью Гонцову и переводчика Олесю Ким за помощь в организации и проведении интервью.