«Пускай мент это ест»
Категория
С первых дней моего содержания под стражей я понял, что такое категория «бывший сотрудник». В самый первый день ко мне прибыл замначальника СИЗО по безопасности и режиму и сказал: «Как только я увидел ваше обращения по телевизору, я сразу понял, что скоро вы к нам заедете!». Был бы человек — статья найдется. Он мне порекомендовал, во-первых, остаться человеком. Есть такие понятие криминальные — градация на «черных» и «красных» — так вот он сказал, что если я за период нахождения в СИЗО не почернею, то буду достоин уважения.
Я смысл сказанного сначала не понял. Но когда после карантина я оказался в камере, сокамерники смысл этого разговора мне объяснили — главное, не уподобиться этим ложным понятиям криминального мира. А это, я вам доложу, сделать в тюрьме очень сложно. Потому что либо ты решаешь вопросы чести и достоинства, либо бытового характера. Если придерживаться общечеловеческих понятий и принципов, которые, например, не позволяют нормальному человеку унижаться, то человек обрекается на определенного рода тяготы и лишения. А если быть лояльным и забыть про понятия чести, про то, что ты офицер, но можно довольно спокойно отбывать наказание — быть в контакте с администрацией.
У меня не сложилось с администрацией с первых дней, потому что я стал понимать, что лица, которые содержатся в местах лишения свободы, они лишены вообще всех прав — к ним относятся как к животным. При этом такое отношение сопровождается возмутительным упоминанием про «право обжалования» — то есть они видят, что закон нарушают, но говорят, что это нарушение можно обжаловать. К примеру, вот я был на судебном заседании, приезжаю — все это время не кушал, меня должны покормить. Но никто не кормит. Пытаешься объяснить, что это неправильно: «Ну, вы имеете право обжаловать, а сейчас — в камеру».
Потом, когда я уже стал адаптироваться, понимать, я находил различного рода способы и формы решения этих вопросов. Сразу, с первых дней я понимал, что ко мне привлечено большое внимание — ко мне обращались люди, с которыми я знаком не был. А в тюрьме всегда принято отвечать на вопросы — то есть замыкаться в себе нельзя. Я ни от кого не дистанцировался, на все отвечал. После карантина меня, несмотря на закон, предполагающий раздельное содержание бывших сотрудников, посадили в камеру к основной массе спецконтингента. Очень трудно объяснить, что может чувствовать человек, который прослужил в системе МВД 20 лет, и не просто рядовым сотрудником, а старшим офицером, и оказывается в одной камере с людьми, которые ранее много раз совершали преступления.
По негласной договоренности со следователем меня после приговора незаконно этапировали из Владивостока в город Большой камень, в так называемое помещение, функционирующее в режиме следственного изолятора — ПФРСИ. Меня туда перевели под предлогом необходимости проведения следственных действий. ПФРСИ — это мини-СИЗО такое при колонии, при ИК-29, двухэтажное здание с камерами, оборудованными как в СИЗО. Там содержатся лица, не являющиеся осужденными. Меня туда этапировали и якобы забыли указать, что я бывший сотрудник.
Слава
Конвоиры, которые меня туда везли, меня сразу узнали — тогда меня каждая собака знала. Всю дорогу они со мной разговаривали, задавали мне вопросы по моему делу. Среди администрации колонии меня тоже все узнали. Но при этом меня поместили в камеру к уголовникам. Когда меня туда завели, там находилось шесть или семь человек, которые сразу возмутились тем, что меня к ним отправили. В последующем, побеседовав со смотрящим этой камеры, я понял, почему. Он мне сказал, что у них была установка на то, что к ним «заведут мента, которого нужно опустить». Но при этом им не сказали, что это за мент.
Я им сказал, что буду защищать себя, и эта провокационная ситуация ни к чему хорошему не приведет. На что смотрящий ответил, что они, мол, не идиоты: «Был бы ты обычный мент, это другой вопрос, но ведь тебя-то все знают». Он был возмущен тем, что его хотели «намазать на подставу», как он выразился. А заказ он этот получил от криминального авторитета, который его, очевидно, принял от администрации колонии. Он сказал: «Ну как я могу это сделать, если я тебя вчера по телевизору видел».
Эта ситуация не разрешалась в течение двух недель. Я настаивал на моем переводе в камеру к бывшим сотрудникам, где моей безопасности ничего не угрожает. Дело в том, что этот смотрящий за моей камерой зачастую успокоить сокамерников не мог — попросту не успевал. В течение всего этого времени я терпел унижения, оскорбления, нецензурную брань и так далее. И ограничения, которые я сам прекрасно понимал — мне нельзя было касаться их посуды и так далее.
Некоторые плевали мне в пищу — баландер дает, я ставлю тарелку, какой-то осужденный плюет в нее, бросает тарелку, и кричит: «Пускай мент это ест». Ну, я-то понимаю, он себе авторитет зарабатывает, а я, если силу применю, потом ничего доказать не смогу даже. Так длилось две недели. Дошло до того, что я на утренней заявил, что вскрою себе вены, если меня не переведут. Другого способа воздействия тогда не было. Вскрывать я, конечно, не хотел. Как только я об этом заявил, меня перевели в камеру для бывших сотрудников, в которой были свободные места. Когда меня к ним в камеру завели, я уже был обессилен, я две недели фактически не спал. Сразу вырубился, а когда проснулся, меня уже заказали на этап — опять доставили во Владивосток.
Первым делом я подал заявление на сотрудников ПФРСИ, которое долго не регистрировалось. Они стали отрицать тот факт, что я содержался с уголовниками. Я не мог доказать этого два года, но помогла случайность. Как-то раз в камеру с уголовниками в ПФРСИ зашел полупьяный сотрудник с фальшпогоном, от которого разило, и стал разговаривать со смотрящим на довольно дружеской ноте. А цель его визита была — посмотреть на меня, как на обезьяну. «Ого, Матвеев!». И в какой-то момент смотрящий этот попросил сотрудника сфотографировать его со мной, чтобы выложить в одноклассники, похвастаться, с кем он сидит. Я перечить не стал.
Потом, спустя время, когда прокуроры стали отрицать факт моего нахождения в камере с уголовниками, я попросил адвоката найти этого смотрящего в «Одноклассниках» и скачать эту фотографию. У него получилось — благодаря этой фотографии прокуроры признали факт моего незаконного содержания. Но производство по моему заявлению постоянно отменяли, и срок давности по нему в конечном итоге прошел.
Конвой
В последующем против меня было совершено преступление со стороны следователя — он пытался расследовать якобы совершенное мной преступление путем совершения преступления. Фамилия у следователя была Лобода (старший следователь отдела по городу Братску регионального управления СК Александр Лобода, расследовавший первое дело в отношении Матвеева — МЗ). В один из дней он приехал в СИЗО Владивостока, чтобы конвоировать меня в суд и избрать мне меру пресечения по второму делу. В СИЗО он прибыл с двумя военнослужащими морской пехоты, которые вообще-то, не являются служащими органов исполнительной власти — это не ФСИН и не полиция. То есть следователь выступил и в качестве следователя, и в качестве конвоя, и в качестве прокурора. Он ввел в заблуждение администрацию СИЗО, что я якобы числюсь за ним, что я военнослужащий, и конвоировать меня должен он.
Меня вызвали из камеры, этот самый следователь надел на меня наручники и передал меня двум солдатам морской пехоты. При этом было очевидно, что они конвоированием занимались впервые. Везли на простой служебной «Газели», не в автозаке. Эти наручники с меня не снимали до вечера, я подвергался различного рода оскорблениям, в том числе — в ответ на просьбу отпустить в туалет. Наручники сняли, только когда меня завели в клетку в суде. А когда меня везли обратно, я уже командовал своим конвоем — они не запомнили, где находится СИЗО, и мне приходилось показывать им дорогу. Ну про то, что в ходе этого псевдоконвоя я был лишен возможности принять пищу, я вообще не говорю. Если со мной так обращались, хотя я был тогда всем известен, то как обращаются с простыми заключенными?
Я делал заявление о преступлении, это очевидное превышение полномочий, но рассмотрено оно не было. При этом меня судили за превышение полномочий, а следователь, занимающийся моим делом, сам очевидным образом превысил свои полномочия. То есть вот этому следователю все с рук сходит, а на меня заводят часть 3 статьи 286 УК, что является тяжким преступлением, вменяя, что я, якобы, через третьих лиц отдал распоряжение поймать дезертира и надеть на него наручники, три раза по две минуты. Вот только в этом заключается мой состав преступления, а у следователя, который фактически совершает те же самые действия, не имея на то полномочий, надевая на меня наручники, такого состава преступления не находят. Я ему говорю: «Слушай, ты идиот! Ты же совершаешь то же самое преступление, которое вменяешь мне!». А он говорит: «Ну, пиши заявление, будем рассматривать».
Козлы
В колонии в Нижнем Тагиле я содержался всего полгода. Все это время я демонстративно, специально нарушал все, что можно нарушить. Поскольку я был одновременно и осужденным, и обвиняемым, у меня был очень большой объем обжалований. Во всех заседаниях по обжалованию я участвовал посредством видеоконференцсвязи между ИК-13 и Владивостокским гарнизонным судом.
Получалось, что днем у меня идут процессы — меня выводят в ПФРСИ, в день по два-три заседания проходят. А вечером меня возвращают в отряд, где я в редком случае успеваю поужинать, пройти проверку перед сном обязательную, а потом все ложатся спать, но я не отбиваюсь — я говорю, что не буду спать, потому что мне нужно готовится к суду. И я демонстративно выучил статью 46 Конституции и статью 47 УПК. Когда сотрудники подходили ко мне и говорили, что я должен спать, я им все это зачитывал.
Этот конфликт аккумулировался соответствующими интригами. В зоне есть понятие «козел» — это осужденные на должностях дневального и завхоза, которые зарабатывают себе УДО. Они оказывали на меня психоэмоциональное воздействие: «Иди спать, Матвеев, не пойдешь — привлечешь внимание к отряду, придут менты, и все за тебя будут отдуваться». Я отвечал, что они являются такими же осужденными, как и я, и не имеют права отдавать никаких распоряжений. Ну и так я стал определенной белой вороной в отряде.
Тогда я обратился к своим землякам — я родом из Северной Осетии, с Моздока. А осетины — это большая часть авторитетов сейчас в тех краях. У нас в отряде тоже был достойный человек, осетин. Он мне сразу сказал, чтобы по всем вопросам такого характера я обращался к нему. И я этой помощью пользовался, совершенно бесплатно, грубо говоря, безвозмездно, на понимании человеческом смог ситуацию уладить, и смог защищаться по уголовному делу. Хотя сотрудники колонии постоянно фиксировали меня на видеокамеру и составляли акты о нарушениях, вызывали меня на дисциплинарные комиссии.
При этом начальник колонии по фамилии Непочатый разговаривал со мной как офицер с офицером — у него был, так сказать, дефицит общения, и он со мной охотно разговаривал, общался. Поэтому после того, как на дисциплинарных комиссиях мне объявлялись выговоры, он был вынужден выписывать мне перенаправление на штрафной изолятор, но не водворял меня туда — понимал, что у меня суды идут. Начальнику колонии было дело мое известно, ему было меня по-человечески жалко.
Вообще, эта колония похожа на Советский Союз — все убогое, лозунги какие-то примитивные краской на стенах, «Народ и партия едины», типа того. И убогость менталитета сотрудников — прапорщик стоит перед вами небритый, с перегаром, с грязью под воротничком и так далее. И при этом такие люди упиваются властью своей.
Этап
Назначенная мне [Владивостокским гарнизонным военным судом 24 октября 2013 года и закончившаяся 11 февраля 2014 года стационарная комплексная судебная психолого-психиатрическая] экспертиза в центре имени Сербского — это чистой воды провокация прокурора, потому что никто не сомневался в моей адекватности. Более того, моя статья не предполагает обязательное прохождение психолого-психиатрической экспертизы. Тем не менее, я туда был направлен — прокурору это нужно было для того, чтоб изолировать меня еще дальше.
Основание было такое: Матвеев постоянно высказывается в процессах, и постоянно обжалует все что можно. То есть право на защиту прокурор воспринял как неадекватное поведение, и меня отправили этапом, ограничив в доступе к правосудию. До этого я прошел этапом от Владивостока до Тагила, потом из Тагила во Владивосток назад, через всю Россию. И второй раз, ради этой экспертизы, меня отправили еще дальше — в Москву.
Человек в процессе этапа — это кролик в клетке. Неважно, когда его кормят, лишь бы выжил. Этап из Владивостока до Москвы предполагает несколько отрезков пути и промежуточных следственных изоляторов. Выглядит это так: меня принимает конвой, везет на железнодорожный вокзал во Владивостоке. Там меня принимает другой конвой. Все это сопровождается обыском, который сами сотрудники в силу своей некомпетентности превращают в банальный шмон. А я вез с собой очень много документов (владивостокские журналисты, встречавшие Матвеева после освобождения из СИЗО, писали, что у него с собой было 90 кг документов — МЗ), сумки с бумагами. Все это переворачивается, потом нужно все опять собирать.
Потом сажают в поезд, от Владивостока до Хабаровска — полтора суток в вагоне-«столыпине», так называемом вагонзаке. Это купе, в котором дверь — это клетка. Есть «тройники» — это ровно половина купе, и там три полки. Там возят детей, женщин, конвоиров и особо опасных. Остальные едут в общей камере — туда могут натолкать до 16 человек. Такое же купе, только слева и справа по четыре полки. Помещают туда, там тоже шмон. Внутри клетки ничего нельзя, даже курить. Туалет — три раза в день, когда раздают кипяток. Точнее не кипяток даже — конвою кипятить лень, поэтому они просто подогревают воду, она горячая, но пищу таким не запаришь — каши из сухого пайка и так далее. От этого заворот кишок и все сопутствующее. Промежуток между Хабаровском и Владивостоком — это полтора дня, терпимо. Столыпинские вагоны прицепляют к почтовым поездам, поэтому они идут так долго — гражданские, например, доезжают за 12 часов.
Страшнее другое. Самый большой и тяжелый среди всех российских этапов — это между Хабаровском и Иркутском, то есть это самый длительный отрезок от одного промежуточного изолятора до другого. В поезде в таких условиях едешь пять суток. Это животные условия — лето, клетки забиты людьми, как консервная банка. Бесчеловечно и очень тяжело. Потом приезжаешь, помещают в транзитную камеру до следующего этапа, где человек может ждать день, а может — два месяца. В один день внезапно стучат в дверь: «С вещами на выход». И едешь дальше — с Иркутска до Новосибирска, потом с Новосибирска до Свердловска, со Свердловска в Тагил, с Тагила до Челябинска, с Челябинска до Москвы. В один конец такой этап — минимум два месяца. Но никаких временных рамок нет. Человек в этапе — это вещь, которую нужно перевезти.
Чтобы не показалось, что я жалуюсь на жизнь — мне на всех этих этапах, ну и вообще в изоляции, очень помогала моя известность. Я никого не знаю, а меня знают все. Первым делом, когда заходишь в камеру, сразу спрашивают — кто по жизни. Потом — фамилия, статья. Вот у меня на этом моменте распросы как-то заканчивались, про меня и так все знают потому что. Я не видел ни одной камеры, в которой не было телефона, интернет есть у всех, за новостями многие следят.
Когда я все же доехал до Москвы, меня сразу поместили в одиночку, в изолятор. Я там содержался больше месяца. Потом меня вывезли на Сербского. Там я находился, ну, среди общеуголовного спецконтингента — убийцы, грабители. Пришлось придумывать легенду — что я просто бывший военный, служивший при Советском Союзе, и никакого отношения к правоохранительным органам России не имеющий. Так пришлось сделать, потому что в Сербского никакого помещения отдельного для бывших сотрудников нет, только общие палаты. Там у меня только один раз спросили, не я ли тот самый майор Матвеев. Ответил, что нет.
Перед тем, как меня из Бутырки перевели в Сербского, ко мне пришли [члены московской ОНК Андрей] Бабушкин и [Анна] Каретникова, засвидетельствовали мое состояние на фото и видео, что я адекватен. Я считаю, что это спасло мне жизнь, что только благодаря этому меня не закололи, грубо говоря. Такой грамотный тактический ход.
Что такое наша психиатрия, я знаю не понаслышке — в 1999 году меня уже делали шизофреником, закалывали и клали в психушку, когда я был на юридической стажировке в должности стажера-следователя в Моздоке. Я тогда столкнулся с определенными коррупционными проявлениями, и меня закололи, положили в больницу, поставили диагноз шизофрения, отчислили с училища. Когда меня мама забрала, меня еле выходили, поставили на ноги, и я добился независимой экспертизы. В итоге отменили этот диагноз и я смог восстановиться в училище. На красный диплом закончил.
Витька
Когда я только вышел из СИЗО, меня спрашивали, чем я буду заниматься. Я ответил, что не знаю, как я буду жить, но первым делом поеду в 304-й Военно-следственный отдел. Они удивились, как же так. Я объяснил, что это не шутки, позвал их с собой, мы поехали, сразу из СИЗО. Но там начальник отдела спрятался, журналистов не пустили, все как обычно.
Всю суть произошедшего прекрасно описал военный прокурор в перерыве судебного заседания по моему делу в 2014 году. Он сказал: «Все мы понимаем, что Матвеева посадили не "за что", а "зачем"». И эта фраза у меня не вылетает из головы с тех пор. Другими словами, они очень ловко достигли истечения сроков давности уголовной ответственности по моему заявлению. Те преступления, о которых я рассказал — они средней тяжести. Срок давности по ним — шесть лет с момента совершения. Заявление я подал 3 мая 2011 года, по преступлениям, совершенным в марте 2010 года. Таким образом, срок истекает уже в марте. А все это время, пока я сидел, следственные органы попеременно выносили постановления об отказе в возбуждении уголовного дела с перспективой отмены этого постановления — чтобы создать видимость реагирования, контролирующий орган отменяет это постановление, и периодически отменяет надзирающий орган, то есть военный прокурор. Они создают видимость реагирования, и придраться никак нельзя. А срок давности между тем подходит к концу, и эти люди уйдут от ответственности.
Все это время, пять лет, я не только обжаловал свое незаконное уголовное преследование, потому что я сидел за то, чего я не делал, но и параллельно ежедневно обжаловал незаконные действия и бездействия по моему заявлению на военное руководство. Я не позволял им поставить точку. Но многие ведь об этом не знают — о том, что эти люди не понесли ответственность не потому, что они не виноваты в совершении преступлений, а потому, что их прикрыли другие должностные лица. Поэтому моя цель сейчас — предать огласке этот факт и побудить высшее руководство обратить на это внимание. Хотя срок давности все равно истечет.
Все мои адвокаты работали по назначению. Денег у меня на защитников по соглашению никогда не было, да это, наверное, и к лучшему — я узнал, сколько стоит такой объем работы у московских адвокатов, мне назвали сумму с шестью нулями. Но я сам юрист по образованию, и за эти пять лет приобрел огромный опыт судебной практики.
Иногда мне кажется, что лучше бы я не понимал, за что сидел — мне было бы проще. Но все равно от этой мысли отделаться трудно — моя изоляция была необходима только для того, чтобы достичь этого результата. Чтобы прикрыть генералов и полковников МВД, ущерб от действий которых составил свыше 50 млн рублей. Это сумма была официально озвучена органами военной прокуратуры, а какую сумму они скрывают на самом деле, даже представить сложно. Если бы я после моего обращения к президенту и подаче заявления не был изолирован и участвовал в проведении доследственной проверки, сумма была бы намного больше.
Сейчас во Владивостоке я решаю первичные бытовые вопросы — благодаря помощи незнакомых людей я смог снять так называемую «гостинку». До этого ведь я жил в военном общежитии, а с очереди на получение квартиры меня, естественно, сняли. И я понимал, что так произойдет, но иного способа пресечь все это не видел. Основной коррупционер — это [ныне возглавляющий войска Сибирского регионального командования внутренних войск МВД] генерал-лейтенант [Виктор] Стригунов. У него даже кличка есть в криминальных кругах — Антибиотик, как герой «Бандитского Петербурга». И вторая кличка — это Витька-строитель. Потому что где бы он не появился, появится многомилионная стройка, а у него свои подрядчики и свои схемы отката. Это преступник в генеральских погонах.
Против меня давали показания два офицера, полностью находящиеся в зависимости от должностных лиц командования — они сами понимают, что совершили преступление. Их поставили в положение без выбора. Все остальные офицеры, старший состав, негласно, неофициально — на моей стороне. Я получил огромное количество писем от них в заключении и даже материальную помощь. Я уверен, что ничего не закончилось — я буду добиваться обращения к первым лицам государства и буду использовать все рычаги для этого. Все говорят: «Дело майора Матвеева». А я считаю, что это не дело какого-то отдельного человека, а всего общества.