«Летом 1941 года мы убирали пшеницу, жили в вагончиках. Хорошо помню, как нам сказали, что нас высылают, и надо срочно собираться в дорогу. <...> Приехали домой, там отец режет свинью и барашка. Он хотел еще уток порезать, но они уплыли на середину озера», — так запомнила 28 августа 1941 года тогдашняя школьница Амалия Даниэль из немецкого поселка Полеводино Саратовской области.

Фриде Коллер из саратовской деревни Мессер было шесть лет: «Когда объявили указ в нашей деревне, мой отец не поверил в него. "Не может быть, чтобы огромное множество людей сняли со своих родных мест и переселили вглубь страны". На утро все жители деревни должны были собраться у церкви, чтобы тронуться в дальнюю дорогу. До ночи в деревне стоял страшный крик и плач».

«Помню, к нам домой пришли и объявили этот указ. Сроку на сборы дали три дня», — Альвине Хоф в августе 1941 года было пять лет, ее семья жила в Поволжской республике немцев в поселке Добринка.

Без шума и паники в вагонах для скота

Упомянутый в рассказах немцев Поволжья и Саратовской области «указ» — это приказ НКВД №001158 за подписью наркома внутренних дел Лаврентия Берии. С этого документа под названием «О мероприятиях по проведению операции по переселению немцев из Республики немцев Поволжья, Саратовской и Сталинградской областей», датированного 27 августа 1941 года, началась массовая депортация десятков и сотен тысяч человек, целых национальностей, преимущественно в Казахстан, Сибирь и Среднюю Азию.

Для реализации приказа в перечисленные области направили 12 тысяч 500 солдат и офицеров из войск НКВД. Чекисты, зачитывая документ, предупреждали, что отказавшиеся от выселения главы семей будут арестованы, а их семьи репрессированы. Действовать было предписано «без шума и паники». Руководили операцией в Поволжье замнаркома внутренних дел СССР Иван Серов и начальник ГУЛАГа Виктор Наседкин. На выселение отводилось меньше трех недель: «Операцию начать 3 сентября и закончить 20 сентября сего года».

Выселяемым немцам давали от одного до трех дней на сборы, разрешали взять с собой 12-16 килограммов вещей и продуктов, и люди — кто на подводах, кто на баржах, кто пешком — в сопровождении солдат отправлялись к ближайшим железнодорожным станциям. Пытавшихся сбежать отлавливали и под конвоем вели к эшелонам. Перед посадкой в поезд всем немцам прямо в паспорт вписывали строчку о том, что жить они могут только в определенных областях Казахстана: «Выявленным лицам немецкой национальности органы милиции объявляют, что они обязаны выехать в Казахскую ССР, и в паспорте записывают, что владелец паспорта имеет право на жительство только в областях, перечисленных приказом НКВД СССР. Таким образом, немцы будут вынуждены ехать в указанные места, так как с такой записью в паспорте его нигде в другом городе не пропишут», — хвастался своей находчивостью в рапорте замнаркома внутренних дел Серов.

«Два дня мы ждали на станции пока подадут вагоны. Пришли вагоны, в которых возят уголь», — рассказывала Альвина Хоф. «Сначала людей заставили почистить вагоны от навоза, потом загрузили их в эти вагоны», — вспоминала Мария Альве. «Загрузили нас в вагоны для скота — ничего в них не было, никаких полок. Люди ложились на деревянный пол. Мужики проделали дырку в полу, чтобы в туалет ходить. По дороге не кормили, все ели домашние запасы», — делилась похожими воспоминаниями Амалия Даниэль.

Вслед за немцами Поволжья приказы о переселении услышали и прочитали в местных газетах немцы Ленинградской области, Москвы и Подмосковья, Крыма, Краснодарского края, Орджоникидзевского края (сейчас — Ставропольский), Воронежской, Горьковской (сейчас — Нижегородская), Тульской области, Кабардино-Балкарии, Северной Осетии, Запорожья, Сталинской и Ворошиловградской (сейчас — Донецкая и Луганская) областей. Также переселению подлежали немцы Грузии, Азербайджана и Армении. Операции проводились спешно, на каждую были брошены тысячи солдат и офицеров.

Изображение: Влад Милушкин / Медиазона

«Имели место отдельные контрреволюционные выпады со стороны лиц, антисоветски настроенных, и попытки со стороны некоторых немцев, подлежавших переселению, — к уничтожению имевшегося у них поголовья скота», — рапортовало в Москву УНКВД Краснодарского края. «Немец Геллер, кандидат ВКП(б), после объявления о переселении, придя к секретарю горкома ВКП(б), бросив кандидатскую карточку, заявил: “Зачем вы над нами издеваетесь, унижаете честных людей, я не поеду, расстреляйте меня”», — докладывал нарком Кабардино-Балкарской АССР Степан Филатов. Но чаще отчеты «наверх» были такими, какой послал 22 декабря 1941 года нарком Калмыкии Григорий Гончаров: «За время выселения лиц немецкой национальности… <...> отрицательных настроений не было отмечено, каких-либо происшествий, эксцессов, побегов, также отказа от выселения среди выселяемых не произошло».

За первые два месяца депортации, преимущественно из регионов Поволжья, было вывезено более 400 тысяч немцев. Автор книги «Спецпоселенцы в СССР, 1930–1960» Виктор Земсков приводит данные о депортации за годы войны около 950 тысяч немцев.

«У нас к немцам не должно быть пощады»

Местное население удовлетворено действиями правительства по выселению немцев и считает их правильными, рапортовали руководители операций в Поволжье, на Кубани и на Кавказе. «Теперь я спокойно пойду на фронт, зная, что моя семья в безопасности от внутреннего врага», — цитировал замнаркома Серов некоего рабочего из города Энгельса. Он же отчитывался о доносах на недовольных: «Работница бактериологической лаборатории Л. сообщила, что в разговоре с ней некий Вульф в угрожающем тоне заявил, что в случае переселения немцев они откроют внутреннюю войну и не такую, как на фронте».

Нарком Кабардино-Балкарии Филатов приводил в докладной записке высказывания довольных депортацией мелких республиканских чиновников и служащих. «Вот хорошо, что немцев переселяют, давно пора, среди них много шпионов. Немцы на фронте издеваются над нашими бойцами и местными жителями», — говорила работница Наркомзема КБ АССР по фамилии Чирикина. «Решение о переселении немцев совершенно правильное, у нас к немцам не должно быть пощады. Немцы нечестны, коварны, им верить нельзя», — соглашался служащий республиканского Наркомфина Бейтоков.

Были и случаи депортации по инициативе «с мест»: в Государственном архиве хранится докладная записка об «обактивлении контрреволюционной деятельности немцев» в Куйбышевской области (сейчас — Самарская) с предложением выселить в Казахстан 1 670 немецких семей (более семи тысяч человек, почти половина из них — дети).

К местам ссылок переполненные вагоны для скота и грузов ехали неделями. «Поезд шел больше месяца… <...> По дороге люди очень замерзали, стояло начало зимы, поезд шел в Западную Сибирь», — говорится в воспоминаниях Марии Альве. Семью и односельчан Фриды Бехтгольд из поселка Старые Лезы в Крыму везли сначала на Кавказ, потом в Подмосковье, а оттуда — в Казахстан: «Привезли нас в на станцию Макинка Акмолинской области». «От Саратова до Омска ехали целый месяц. У многих болел желудок, по эшелону шла эпидемия дизентерии. Несколько человек умерло, трупы оставляли на станциях. Нашей семье повезло, мы сидели на нарах на втором этаже согнувшись, зато был свой горшок, взятый из дома. Я тоже болела дизентерией. <...> Вечером приехали на станцию Колония Омской области. Вокруг лежал снег», — вспоминала Альвина Хоф.

«На 9 октября сего года отправлено 14 эшелонов, в которые погружены 8 997 семей, с общим количеством немцев 35 133 человека. Не отправлен только один эшелон с Ново-Кубанского оперативного участка, так как погрузка учтенных по этому участку немцев задерживается из-за отсутствия вагонов», — говорится в докладной записке начальника Краснодарского краевого оперштаба по переселению немцев Ивана Ткаченко. Один эшелон — это от двух до трех тысяч человек. В ожидании вагонов на станции они жгли костры, готовили еду из захваченных из дома припасов, спали на голой земле. В Калмыкии, писал республиканский нарком Гончаров, из-за ноябрьских дождей и распутицы сначала вышли из строя и застряли в пути грузовики и подводы, на которых немцев должны были везти к станциям. В течение 19 дней «лица немецкой национальности» ждали погрузки в эшелоны: под дождем, в грязи, без крыши над головой. На станции Абганерово забитые людьми вагоны двое суток стояли, не трогаясь с места, так как не хватало локомотивов для отправки.

В Сибирь и Казахстан выселенные немцы приезжали уже поздней осенью или в декабре. «1 ноября приехали в Сибирь к кержакам, это староверы сибирские. <...> Деревушка была маленькой: всего-то двадцать домов и контора. Староверы, народ суровый, нас к себе по домам не разобрали, никого не пустили, мы жили в конторе. Старожилы удивлялись, думали мы немцы с рогами, а мы такие же нормальные люди, как и они», — делилась первыми впечатлениями от места ссылки Фрида Коллер. «Грязь стояла ужасная, телеги были тоже грязные, мы едва двигались. Тридцать километров ехали почти сутки. Когда проезжали по селам и деревням, то народ выходил смотреть на нас: "Фашистов везут". Мы были детьми и не очень переживали по этому поводу, а вот родителям было очень тяжело», — Вальдемару Мерцу было шесть лет, когда его семья из Саратовской области прибыла в вагоне для скота в Красноярский край.

Сосланной из Краснодарского края семье Кристины Бишель (ей самой тогда было 14 лет) повезло больше — агрессии местных жителей они не встретили: «<...> Нас привезли в Казахстан, на станцию Щербакты. Выгрузили в страшный мороз и окоченевших, голодных повезли по деревням. Попали мы (вся семья) в деревню Александровка. Встретил нас председатель сельсовета Сологуб и взял к себе домой. У него было двое детей, и уже была назначена свадьба дочери, но он отложил свадьбу. Он вообще был очень добрым человеком. Никогда не садился за стол без нас. Он старался дать нам какие-нибудь вещи, ведь мы были почти раздетыми. И люди в деревне относились к нам по-доброму».

«Приехали в Казахстан. Там снегу полно. Разобрали нас по казахским домам. Казахи ни слова не понимают ни на русском, ни на немецком, и мы ни слова по-казахски. А с нами была наша бабушка Лиза, она немного понимала по-татарски. Казахский и татарский языки родные — вот бабушка нам кое-что и переводила. В этой деревушке ели мы хлеб пока старшие братья работали. За день работы им давали лепешку хлеба. Они ее приносили домой и мы делили лепешку. Работы было мало, а без работы не было и хлеба», — рассказывала Фрида Лауер, чью семью переселили с крымского хутора Нурали. Вскоре ее старшие братья, как и большинство немцев-спецпереселенцев, нашли работу в местном колхозе. Однако трудились там недолго — были мобилизованы в так называемую трудовую армию.

Изображение: Влад Милушкин / Медиазона

В ГУЛАГ через военкомат

«Окончательно рухнула моя надежда попасть в армию в Новочеркасском военкомате, что в Акмолинской области, куда нас выселили снежной осенью 1941 года и откуда в конце января 42-го отправляли, — уже не скрывая, что не на фронт, а по “трудмобилизации”. <...> Да, мечтал в Красную Армию, а попал в концлагерь, как враг Советской власти или уголовный преступник! <...> Да и “посадили”-то как! Через военкомат, по форменной повестке: “с кружкой, ложкой, десятидневным запасом продовольствия”, будто и впрямь на фронт призывают», — писал в своей книге «Зона полного покоя» прошедший через лагеря Бакалстроя в Челябинской области Герхард Вольтер.

Ему было 18 лет, когда в январе 1942 года вышло совершенно секретное Постановление Государственного комитета Обороны №1123 о мобилизации немецких мужчин от 17 до 50 лет в «рабочие колонны». Документ предписывал обязать явиться в военкоматы по месту жительства 120 тысяч человек и передать их в распоряжение НКВД для работы на лесозаготовках, строительстве заводов и железных дорог. 12 января 1942 года вышел приказ №0083 за подписью наркома Берии, в котором говорилось, что размещены «трудмобилизованные» будут в особых лагерных пунктах при лагерях НКВД, а питание им устанавливается по нормам ГУЛАГа. Мобилизованным в рабочие колонны предписывалось выполнять и перевыполнять производственный план, а оперативно-чекистскому отделу — заблаговременно пресекать «всякие попытки разложения дисциплины, саботажа и дезертирства».

Вольтер и другие пригнанные на Бакалстрой немцы строили металлургический завод с горнорудным хозяйством, на котором впоследствии планировалось выплавлять сталь для танковой брони. «Начинали с первых выемок для бараков и с ям под столбы для проволочных заграждений. Вокруг самих себя. Невдалеке от каждого из будущих ключевых объектов — Доменстроя, Стальпрокатстроя, Коксохимстроя, Жилстроя и других, не менее важных пунктов огромной стройки — были заложены лагпункты, дабы не конвоировать слишком далеко строго охраняемый немецкий “спецконтингент”. В свою очередь, вся эта махина имела внешнее ограждение длиной около 30 километров и вооруженную охрану, чтобы ни один "трудмобилизованный" не мог вырваться из гигантского лагеря».

Продолжилась трудовая мобилизация приказами ГКО №1281 от 14 февраля 1942 года — он распространялся на большее количество территорий, с которых подлежали призыву немцы, — и №2383, который распространял призыв в трудовую армию на подростков от 15 лет и мужчин до 55 лет, кроме того, подлежали мобилизации женщины от 16 до 45 лет. Поскольку женщин с детьми до трех лет и беременных не забирали, в лагерях оказались в основном совсем молодые девушки и женщины старше 40 лет.

«В январе 1942 года всех мужчин немецкой национальности от семнадцати до пятидесяти лет забрали в трудовую армию в Свердловскую область на заготовку леса. Эта участь не обошла и нашего отца». «В 1942 году маму и ее сестру Амалию забрали в трудовую армию в уральский город Челябинск. Там на кирпичном заводе она работала откатчицей, выкатывала тележки для кирпичей. Амалия работала там же». «В 1942 году под новый год меня забрали в трудовую армию в город Канск Красноярского края. Работала я сначала на пилораме, пилила бревна, потом таскала шпалы». «Отца забрали осенью в трудармию в Челябинск, меня — зимой 1941 в трудармию в Свердловскую область, а брата в Картинск в трудармию на шахту». «Отца отправили в трудовую армию в город Кривощеково Новосибирской области». «Отца вместе с братом Фридрихом забрали в трудовую армию в Пермскую область на лесосеку Чардынь. Отец не прислал нам ни одной весточки, пропал». В сборнике воспоминаний русских немцев «Горькие судьбы», записанных Анной Шаф, нет ни одного рассказа, в котором не упоминается трудовая армия.

«В феврале 1943 года старшему брату Коле исполнилось семнадцать лет, и его забрали в трудармию в город Оренбург. Там бывали сильные холода зимой. Коля работал в шахте, одежды теплой не было, он простыл, заболел, не мог выходить из шахты на поверхность. Товарищи носили ему хлеб вниз, в шурф, там он и жил, не видя белого света. Он оголодал и ослаб, заболел воспалением легких. Чтоб не умереть, брат решил сбежать из шахты, но его поймали и посадили в лагерь для заключенных. Оттуда вернулся наш Коля только в 1948 году больным туберкулезом, ослабленным от скудного питания». «В 1943 году маму забрали в Омск на военный завод, но маме было там тяжело и она через месяц сбежала оттуда. Вечером она пришла, а ночью в дом уже постучали, ее забрали. В это время всех женщин, у кого не было младенцев, забирали в трудовую армию. <...> Многие женщины плакали, кричали и не давались конвойным. Таких привязывали к бричкам веревками и силой везли к вагонам».

«Трудмобилизованные», как их называли в официальных документах НКВД, работали в лагерях Сибири и Урала: на стройках, на лесозаготовках, в шахтах, в нефтедобыче. Ивдельлаг, Усольлаг, Тагиллаг, Бакалстрой, лагпункты в Чкаловской области (сейчас — Оренбургская), Башкирии, Удмуртии. По данным, которые приводит в своей статье челябинский историк Григорий Маламуд, на Урале к январю 1944 года насчитывалось более 119 тысяч трудмобилизованных немцев, что составляло примерно треть от их общей численности по СССР.

Не все мобилизованные таким образом немцы были переданы в распоряжение НКВД. Историк Аркадий Герман пишет, что около 182 тысяч трудмобилизованных за годы войны немцев работали на объектах НКВД, еще около 133 тысяч — на объектах других наркоматов (угольной и нефтяной промышленности, наркомата боеприпасов).

«Вы все предатели, шпионы и диверсанты»

Автор «Зоны полного покоя» Вольтер пишет, что их, мобилизованных молодых комсомольцев и вчерашних школьников, сначала даже смешила необходимость вписывать в анкету особые приметы вроде оттопыренных ушей или скрюченного носа, а вышки и колючая проволока все равно не наводили на мысли, что их могут запереть, как заключенных. Тем более в официальном обращении их называли «товарищи трудмобилизованные» и взывали к «патриотическому долгу советских людей» работать во имя победы над врагом: «Удовлетворение вызывала уже мысль, что наконец-то определилось и наше место в общей борьбе против фашистских оккупантов. Ощущение чистой совести успокаивало, настраивало на напряжённую работу, придавало сил для преодоления будущих трудностей».

Но иллюзии относительно добровольного сознательного труда быстро рассеялись: в обращении вместо «товарищей» чаще звучали «фрицы» и «фашисты», за невыполнение плана штрафовали, уменьшая выдачу хлеба с 750 до 400 граммов. «В тот же день на вышках и на вахте появились охранники, а за лагерными воротами нас встретил вооруженный конвой с неизменным оскорбительным окриком: “Шаг влево, шаг вправо – стреляю без предупреждения!”».

Изображение: Влад Милушкин / Медиазона

Мобилизованный в Краслаг Бруно Шульмейстер вспоминал, как в первый день прибытия их отряда на лесозаготовки главный инженер так приветствовал пополнение: «Дорогие товарищи трудмобилизованные! Вы приехали сюда зарабатывать большие деньги, помогать своим семьям, заготавливать для фронта лес, пилить шпалы и доски на лесозаводах...» Наутро, когда «товарищи» недостаточно быстро построились для утренней поверки, тот же инженер орал: «А-а-а, фашисты, Гитлера ждете! Не хотите работать?! Мы вас научим – быстро Гитлера забудете!»

«Наутро после прибытия нас подняли в несусветную рань и выстроили побригадно в колонну по шесть человек. Перед нами выступил важный полковник по фамилии Паппертан. <...> Он заявил буквально следующее: “Вы все предатели, шпионы и диверсанты. Вас надо было до единого расстрелять из автомата. Но Советская власть гуманна. Вы можете добросовестным трудом искупить свою вину”», — вспоминал Рейнгольд Дайнес свое прибытие на строительство Богословского алюминиевого завода (Базстрой НКВД). «Вас привезли сюда смыть свой позор. Кто вы такие, вам уже говорили. Так что только труд может спасти вас от заслуженного наказания. И запомните: отсюда еще ни один не ушел – все лежат на бугре!..» — приветствовал вновь прибывших начальник 16-го лагпункта Ивдельлага, где в июне 1942 года оказался на строительстве железной дороги Вольдемар Фрицлер и еще около 800 трудмобилизованных.

После статьи Ильи Эренбурга «Убей немца!», вышедшей летом 1942 года, руководство Базстроя не нашло ничего лучше, как повесить транспарант с этим лозунгом прямо на воротах 14-го стройотряда, где жили трудмобилизованные немцы, рассказывал Рейнгольд Дайнес. О лозунге «Хочешь жить — убей немца!» в отрядной столовой для немцев вспоминал и мобилизованный в Соликамск Александр Мунтаниол.

Теодор Герцен, работавший на лесозаготовках в Свердловской области, рассказывал, как трудмобилизованным немцам приходилось драться с местными жителями (тоже спецпереселенцами, сосланными на Урал после раскулачивания) за право ездить к месту работы на поезде — те не хотели пускать в вагоны «фашистов». Детские крики «Немцев ведут!» — и плевки в спину вспоминают рабочие трудовой армии, которым приходилось ходить на стройку или в шахты через населенные пункты.

Среди воспоминаний Александра Мунтаниола есть и другой пример взаимоотношений с жителями: «В конце лета нашу штрафную бригаду послали поддерживать в надлежащем состоянии лежневую дорогу, по которой вывозили овощи из ГУЛАГовского подсобного хозяйства. Мы жили в селе, в домике, где размещалась школа. Сперва местные избегали нас, и мы понимали причину: в селе находился человек в форме внутренних войск. Это он обрабатывал жителей, чтобы они не общались с нами.

Но жизнь шла по своим законам, и, как ни старались чекисты держать людей в шорах, это удавалось далеко не всегда. Вскоре селяне узнали нас поближе, и услышав, что мы говорим по-русски, перестали чуждаться. По вечерам у школы бывало весело. От местных девушек не было отбоя. Приходили и женщины — “мужского духу понюхать”, как они говорили. Прожив в селе около двух месяцев, мы по-настоящему сдружились с его жителями. Наши ребята помогали навести порядок во дворе, наколоть на зиму дров, подремонтировать забор и т.д. Когда уезжали, все село вышло нас провожать, люди искренне желали нам добра».

Смерть или срок

Питание трудмобилизованных находилось в прямой зависимости от норм выработки и не отличалось от остальных лагерей ГУЛАГа — такая система называлась «котловкой». В 1942 году градация этих норм менялась несколько раз в сторону уменьшения пайка, и к декабрю за выработку нормы полагалось 700 граммов хлеба, за выработку 125% нормы — 800 граммов. За 80-90% нормы выдавали 600 граммов хлеба, меньше 80% — 500 граммов. Те, кто не справлялся и с половиной, получали 400 граммов хлеба, симулянты и штрафники — 300 граммов. В больничном бараке можно было рассчитывать на 550 граммов хлеба.

«"Котловка", особенно в условиях низких норм питания 1942–1943 годов, оставляла заключенным ГУЛАГа очень мало шансов на выживание. Минимальная гарантированная норма, как свидетельствуют узники Тагиллага, означала медленную смерть от дистрофии. В то же время лагерная мудрость гласила, что "убивает большая пайка, а не маленькая", поскольку выполнение норм на 150% влекло за собой потерю сил, не компенсируемую повышенным некалорийным пайком», — пишет историк Маламуд в статье «Мобилизованные советские немцы на Урале в 1942-1948 годах». Он отмечает, что в реальности пайки были еще меньше положенных: имеются многочисленные отчеты о проверках, которые выявляли выдачу хлеба, предназначенного для трудмобилизованных, лагерному руководству, оперсоставу, бухгалтерии и другим вольнонаемным сотрудникам.

«При столь скудном питании приходилось ходить в туалет только дважды в неделю. Голод довел моего знакомого до того, что когда он по­сле долгих поисков не смог ничего найти и увидел в туалете оправлявше­гося повара, то спросил меня: "Фриц, как ты думаешь... могу я это попро­бовать?" — "И думать не смей!" — был мой ответ. Шли в дело больные издохшие лошади, а также кошки и собаки, иска­ли даже крыс — пожиралось все. Вид у изголодавшихся людей был зверский», — писал Фридрих Лореш в своих воспоминаниях «Жизнь в Тимшере и других каторжных лагерях Усольлага». Бруно Шульмейстер вспоминал, как в Краслаге зимой 1942-1943 года перестали выдавать хлеб, вместо него кормили мерзлой картошкой и кашей из целых зерен пшеницы, которые не переваривал желудок. Эти зерна оголодавшие люди выковыривали из своих и чужих испражнений и снова ели.

Герхард Вольтер в своей книге о трудармии упоминает о двух случаях каннибализма, о которых сообщили ему в письмах бывшие узники трудовых лагерей. Вальдемар Фицлер писал об убийстве, совершенном солагерниками с целью людоедства. Андрей Бель, отбывавший трудовую повинность в Усольлаге, рассказывал о смерти одного из мобилизованных на лесозаготовках. «Было заведено, что труп должны доставить на вахту сами члены бригады. В противном случае последняя в неполном составе не допускалась в "зону". Энкаведешникам важно было установить, что никто из немецкого "социально опасного контингента" не совершил побега... <...> Тащить на себе тяжеленную ношу никому из обессилевших людей не хотелось. На этой почве в изуродованных голодом умах родилась чудовищная мысль — поживиться внутренностями трупа. С "благовидными" целями: облегчить себе ношу и в то же время набраться сил, чтобы доставить тело на вахту. В письме не указывается, каковы были последствия этого вопиющего замысла. Но говорится, что "спасительная" идея была реализована».

Изображение: Влад Милушкин / Медиазона

«Смерть наступала на нас всей силой, — писал Леопольд Кинцель, работавший в лагпункте Талица в свердловском Ивдельлаге. — По зоне брели, ползали чуть живые трупы, донельзя изнурённые, исхудалые, с опухшими ногами и выпученными глазами. К концу рабочего дня начальник лагеря посылал навстречу шедшим из леса подводу. Полностью обессиленных клали на неё и везли в "зону". Каждый день умирало по 10-12 человек. Начальник их не жалел, но был недоволен, что с учётом умерших ему не снижают план по заготовке леса. В соседнем лагпункте было такое же положение, и начальник Степанов прямо говорил перед строем: "Пока я здесь начальник, никто из вас живым отсюда не выйдет". Действительно, к июлю 1942-го из 840 человек в лагере осталась только половина».

По данным историка Аркадия Германа, в 1942 году в лагерях НКВД умерло 11874 трудармейца — более 10% от всех мобилизованных. В отдельных лагерях эти показатели были гораздо выше средних: в Севжердорлаге и в Соликамлаге в 1942 году умер каждый пятый трудмобилизованный, в Тавдинлаге скончались 17,9% работавших там немцев, в Богословлаге — 17,2%. Исследователь трудовой армии Виктор Дизендорф на примере архивных данных Усольлага приводит более детальные данные о смертности и приходит к выводу, что первые партии трудмобилизованных понесли самые большие потери: из 4945 человек, прибывших в этот лагерь первыми, умерли 2176 — 44%.

Тот же Дизендорф в своей статье «Чтобы помнили: трудармия, лесные лагеря, Усольлаг» обращает внимание на случаи осуждения и отправки трудмобилизованных в обычные исправительные лагеря и тюрьмы ГУЛАГа: «Трудармия и "обычный" ГУЛАГ представляли собой, я бы сказал, настоящие сообщающиеся сосуды», — замечает исследователь. Он упоминает также приказ НКВД и Прокуратуры СССР от 29 апреля 1942 года, согласно которому отбывших наказание немцев предписывалось вместо освобождения из лагеря переводить в «рабочие колонны».

По данным историка Земскова, если в 1939 году в лагерях ГУЛАГа находилось в качестве заключенных 18,5 тысяч немцев, то в 1945 году — 22,5 тысячи. В процентном соотношении от общего числа заключенных это означало увеличение вдвое (с 1,4% до 3,1%). Среди них были и те, кого осудили как шпиона еще до войны, и те, кто оказался в лагерях за недовольство депортационной политикой, и пытавшиеся дезертировать из трудовой армии. Многотысячная армия трудмобилизованных на бумаге к заключенным не относилась.

Без права на реабилитацию

Герхард Вольтер вспоминает, как после перелома в Великой Отечественной войне произошли изменения и в трудовой армии: «Жизнь и работа наши в 1944 году во многом изменились. Теперь от голода уже никто не умирал, а "доходяги" постепенно "выходили в люди". Они и внешне преобразились. Нас одели в старую красноармейскую форму, снятую с раненых, постиранную, с заплатами на местах пулевых прорех, часто с остатками кровяных разводов. Со следами от тщательно споротых петлиц на гимнастёрках и бушлатах, от звёздочек на шапках. Но есть по-прежнему хотелось всем и всегда. Несмотря на кило хлеба, который выдавался тем, кто был занят на лесоповале, и на улучшившийся приварок. А в начале 1944-го в нашем рационе даже появилось подобие мяса — "сбои"».

После победы Красной Армии немцы, конечно, надеялись на демобилизацию, но ее не произошло. Только в марте 1946 года Совнарком СССР дал указание расформировать рабочие колонны трудмобилизованных и ликвидировать зоны. Однако все бывшие трудармейцы после этого не имели права отправляться к местам жительства семей, а получали статус спецпоселенцев и продолжали работать на тех же стройках и предприятиях. Вернуться к местам жительства семей (в те самые места высылки в Казахстане и Сибири) могли инвалиды, женщины старше 45 лет и мужчины старше 55-ти, а также матери малолетних детей. Тем, кого оставили на спецпоселении на месте бывших зон трудовой армии, разрешили вызвать семьи к себе.

26 ноября 1948 года Президиум Верховного Совета СССР выпустил совершенно секретный Указ «Об уголовной ответственности за побеги из мест обязательного и постоянного поселения лиц, выселенных в отдалённые районы Советского Союза в период Отечественной войны». В нем сообщалось, что немцы, чеченцы, ингуши, крымские татары и другие депортированные в 1941–42 годах народы переселены в отдаленные районы СССР «навечно, без права возврата их к прежним местам жительства». За попытку покинуть место спецпоселения полагалось 20 лет каторжных работ, а за пособничество в организации побега — пять лет лишения свободы.

В начале 1950-х годов число живших на спецпоселении немцев только увеличивалось: ссылали репатриантов с оккупированных в прошлом территорий, «закрепляли» в Сибири и на Урале тех, кто жил там уже много поколений. К 1 января 1953 года спецпоселенцами являлись более 1 млн 200 тысяч немцев.

Все ограничения со спецпоселенцев-немцев были сняты только к декабрю 1955 года, освобождение проводилось в несколько этапов. В Указе Президиума Верховного Совета СССР говорилось, что «снятие с немцев ограничений по спецпоселению не влечет за собой возвращения имущества, конфискованного при выселении», а также им запрещалось возвращаться в места, откуда они были выселены.

В 1991 году, пишет в своей книге Герхард Вольтер, прошедших через пять лет трудовой армии немцев решено было наградить как тружеников тыла — медалями с изображением профиля Сталина. Автор сообщает, что он, как и многие из доживших до этого события трудармейцев, от награды отказался.